пуру-пуруЭтой войне нет конца и края. Она изматывает, она подавляет. Когда уже нет никакого желания умирать за идеалы, а в штрафбат не хочется. Смерши злобствуют уже несколько месяцев. Попробуй, предай. Да и к чему предавать, когда и нашим и немцам не сладко? Все это сказки про колбасу и шнапс, нет их. Ловили офицериков, голодных и замерзших, в полях. Много просто в землю вмерзло. Какое-то повторение 1812 года. Да что об этом? Уже лето.
Так думал командир 26-й десантно-штурмовой бригады Расстрельников, когда в июне сорок третьего пришлось занять маленькую деревеньку Куйбашево, как раз на спорной территории. Противник был все время рядом, его пулемет часто трещал по ту сторону мелкой речонки, у которой, видимо, не было названия. Местное население жестоко вырезали, а потом устроили пожар. Но амбары не тронули – не успели. Пришли русские и вырвали опорный пункт, да только медбраты не смогли всех залатать – половину состава пришлось похоронить тут же. А каждый день кто-то выбывал: кого тиф хватанул, кто-то с пневмонией слег, а кого-то немцы. Опять-таки, коров больных нашли, остатки стада, да лучше бы на мясо не зарились.
Немцы слишком уж шевелились. Подмога, не иначе. Когда все ненадежно, прячутся. А тут, как патроны бесконечные. Хоть отступай.
Но Расстрельников осознавал, что отступать нельзя. Да и не мог он такого предательства совершить. Не за сапоги и картошку воевал, не за медали и благодарности. Он здесь должен Родину отстоять, а там его семье помогут. За сестренку, первоклассницу, за мать, работника культуры и просвещения. Отца давно нет с ними, так он, брат и сын, единственный мужчина, должен сделать все, что сделать вообще можно.
Так и стояли русские, ждали, когда из штаба приказ будет. Но, казалось, все забыли о 26-й десантно-штурмовой бригаде. Более того, оставили погибать.
Расстрельников заметил движение противника в четверг, на второй неделе. Одновременно солдат Миронченко говорил, что будто минометы будут. Хотя ерунду он порол, этот бедняга. Захотел разведчиком побыть, да его, как Мальчиша-Кибальчиша, скрутили и задавили. Не вернулся он на следующий день.
А на следующую ночь зашуршали кусты у берега безымянной речонки. Расстрельников, переживая за Миронченко, сам за день окоп вырыл и закрепил, да ждать стал. В шалаше – не дело. Раненные и больные до сих пор стонут, а единственный из бригады – санитар Федька. Больше и нет никого. Нечем, по сути, командовать. А противника с такими бойцами не услышишь.
Насторожился Расстрельников, крепче сжал винтовку. Ночи почти светлые, вот уже две фигуры видно. Ходят уже не по-нашему, однозначно немцы. Пристрелить и все. Или взять языка?
Комбриг быстро просчитал, выбрал самого слабенького, что на своих цыплячьих ножках по-забавному спотыкался, прицелился и выстрелил. Кто-то тоненько пискнул, а потом было длинное ругательство, будто собаки лают. Да этих немцев разве разберешь? Весь язык – ругательство.
- Стой, кто идет? – мрачно и четко отчеканил свой вопрос Расстрельников, заметив, что фигура не упала. Промазал, значит.
- Русишер зольдат, тоуфель фердамт дих! – яростно зашептали кусты. А потом кто-то решительно залопотал по-русски, но с сильным акцентом.
-Харош, харош намерений! Фиель гешефт! Хох рука! Нихт стрейляйт!
Голос сразу не понравился Расстрельникову, потому что в нем не было должного страха и почтения. Но русский только строго потребовал покинуть кусты и выбрался из своего укрытия.
Подошли два офицерика. Один молодой, белобрысый, с веснушками, похожими на гречневую шелуху, так что в сумерках летней ночи видно. Он шмыгал носом – напугался до слез, наверное. Или простудился. Рядом был ладно сложенный парень, постарше, поопытней. Хитрый прищур его глаз выдавал в нем буржуя или сынка буржуев. Он-то и попытался заговорить с русским, чтобы спасти свою шкуру.
- Пленные, - сразу определил положение двоих Расстрельников. Он молча ткнул пальцем в сторону шалашей и для убедительности поторопил самого наглого дулом винтовки. Тот комически вздернул руки, схватился за голову, но пошел вперед. Цыплячья душонка затрусил за ним, не переставая всхлипывать.
Допрос был какой-то неправильный. На жестяном ведре сидел белобрысый и грустно смотрел себе под ноги. Совсем пацан, такой только недавно в армии оказался. А наглый «гешефт» насвистывал какую-то музыку. Может, серенаду матери Гитлера, как их разберешь? Расстрельников собрался с мыслями и стал вспоминать школу. Там они немножко проходили что-то, да на «махен» все заканчивалось. «Махен» – это полезно, это «делать», а все остальное – шелуха.
- Руссе ист мутих, харабррр – вдруг высказался наглый. Расстрельников нахмурился, а потом понял в этом хрипе, что его назвали «храбрым».
- Сколько вас? – проигнорировал он комплимент, обращаясь к немцу, что и свистеть, и говорить мог. А еще глаза у него были зеленые, что майские листочки. Светло-каштановые волосы топорщились, обстриженные неровно.
- Нихт мер…не говорить, - почти четко произнес пленник и добро улыбнулся.
- Тогда я просто убью вас, - спокойно парировал Расстрельников. Почему-то немец зачем-то его провоцировал. Но не зло, как будто все шутки шутить. А шутить комбриг не любил.
- Шлейхт. Ни харашо, - покачал головой немец. Мальчишка же закрыл глаза руками и весь как-то сжался.
- Ханс… празданик, гебурнстаг. Много тринкт. Кайне Криг. Вайна не поминайль, - заторопился хитрый, заметив, что товарищ совсем растерял смелость и вот-вот заплачет.
- Врешь, зараза, - холодно обрубил Расстрельников, - Шпион не пройдет мимо нас. Какой план, говори! И русские умеют пытать, не так, как ваши собаки из кунсткамер… - комбриг вдруг осекся. Вдалеке послышался какой-то шум. Потом страшно и тонко крикнул Федька.
Оба немца с тревогой обернулись. Расстрельников схватил винтовку, не зная, застрелить ли пленников, или же попытаться помочь Федору. Может, уже и помогать поздно, а этих…
Разговорчивый немец быстро что-то пролопотал мальчишке, тот удивленно посмотрел на него и кивнул. Дальнейшее было так быстро, что Расстрельников даже не понял, как все случилось. Просто мальчишка бросился ему под ноги, а буржуй ударил его чем-то по голове. Алое марево возникло перед глазами, какой-то дикий гам заполз в ухо, а потом наступила блаженная тишина и тьма.
Расстрельников очнулся со связанными руками, в кузове какого-то транспорта. Черный брезент никогда не натягивали на советские машины. А мотор был подозрительно дисциплинированным: не ухал каждую секунду, а почти ровно шумел.
Мутным взглядом осмотрел комбриг обстановку, увидел кусочек синего неба, немного леса, да каштановую голову вчерашнего немца. Немец тепло улыбался ему, как будто и все равно, русский он или не русский.
Белобрысый мальчишка тоже был рядом. Он шмыгал носом, как и вчера. Видимо, простудился.